Весна Геликонии - Страница 25

Буря, бушевавшая в его мозгу, утихла. Он вернулся к своей постели. Завтра он будет действовать. Хватит с него священников.

Задремав, он вдруг вздрогнул. Он снова очутился на покрытом льдом склоне холма. Отец покинул его, уведенный фагорами, и Юлий с презрением зашвырнул копье отца в кусты. Он вспомнил движение своей руки, свист летящего копья, которое воткнулось в землю среди голых ветвей, ощутил острый, как нож, воздух в своих легких.

Почему он вдруг вспомнил все это? Почему ему пришло это на ум?

Поскольку он не обладал способностью к самоанализу, этот вопрос остался без ответа.

Юлий заснул.

Завтра был последний день допроса Усилка. Допросы разрешалось вести только в течение шести дней, после чего жертве предоставлялся отдых. Правила в этом отношении были строгие, и милиция бдительно следила за их соблюдением.

Усилк ничего существенного не сказал. Он не реагировал ни на побои, ни на уговоры.

Он стоял перед Юлием, который восседал в инквизиторском кресле, искусно вырезанным из целого куска дерева. Это подчеркивало разницу в их положении. Юлий внешне был спокоен. Усилк, оборванный, с согбенными плечами и ввалившимися от голода щеками, стоял с ничего не выражающим лицом.

— Мы знаем, что у тебя были сношения с людьми, которые угрожали безопасности Панновала. Все, что нам надо — это их имена, а потом ты можешь отправляться куда тебе угодно, даже в Вакк.

— Я не знал таких людей. Это просто сплетни.

И вопрос и ответ стали уже традиционными.

Юлий поднялся с кресла и стал расхаживать вокруг заключенного, ничем не проявляя своего волнения.

— Послушай, Усилк. Я ничего против тебя не имею. Как я уже говорил тебе, я уважаю твоих родителей. Это наша последняя беседа. Мы уже больше не встретимся с тобой. И ты умрешь в этом дрянном месте ни за что, ни про что.

— Нет, я знаю, за что я умру, монах.

Юлий был удивлен. Он не ожидал ответа. Он понизил голос.

— Это хорошо, что тебе есть за что умереть. Я вверяю свою жизнь в твои руки. Я не способен быть священником. Я родился в белой пустыне под открытым небом далеко на севере. И в тот мир я хочу вернуться. Я возьму тебя с собой, я помогу тебе бежать. Поверь, я говорю правду.

Усилк взглянул в глаза Юлия.

— Пошел прочь, монах. Такой фокус со мной не пройдет.

— Поверь мне, я не обманываю тебя. Как мне доказать это? Хочешь, я буду поносить богов, служить которым я дал обет? Ты думаешь, мне легко говорить такие вещи? Панновал сделал меня таким, какой я есть. И все же, во мне есть что-то, что заставляет меня восставать против Панновала и его законов. Они обеспечивают защиту и сносные условия жизни простому люду, но не мне, даже в моей привилегированной роли священнослужителя. Почему это так, я не могу сказать, я не знаю. Но я могу сказать, что таков мой характер.

Юлий прервал поток своих слов.

— Ладно, хватит говорильни. Я достану для тебя монашескую сутану. Когда мы покинем эту камеру, я проведу тебя в Святилище и мы убежим вместе.

— Давай, ври дальше.

Юлия охватила ярость. Он едва не набросился на этого человека с кулаками. С бешенством хлестнув плетью по стулу, он схватил лампу, которая стояла на столе и сунул под нос Усилка. Юлий ударил себя кулаком в грудь.

— Ну зачем мне лгать тебе? Зачем ставить себя под удар? Что ты знаешь, в конце концов? Ничего, ничего стоящего. Твоя жизнь не стоит ничего. Тебя будут пытать, а затем просто убьют. Такова твоя участь. Ну что же, иди, сгнивай в вонючей пещере. Это цена, которую ты платишь за свою кретинскую гордость. Делай, что хочешь, подыхай хоть тысячу раз, мне плевать. С меня довольно. Подумай о моих словах, когда будешь лежать в своем дерьме в камере — а я буду там, на свободе, под открытым небом, неподвластный Акхе.

Он прокричал эти слова, даже не думая, что его могут услышать. Лицо Усилка покрылось мертвенной бледностью.

— Пошел прочь, монах… — все та же фраза, которую он произносил всю неделю.

Отступив назад, Юлий поднял плеть и ударил Усилка кнутовищем по рассеченной щеке. В этот удар он вложил всю свою силу и ярость. Он отчетливо увидел то место на щеке, куда пришелся удар. Он стоял, приподняв кнут над головой, и смотрел, как руки Усилка медленно поднимаются вверх, как он старается отвратить то, что должно произойти. Но колени Усилка подогнулись, он пошатнулся и упал на пол.

Все еще сжимая плеть в руке, Юлий перешагнул тело и вышел из камеры.

В сумятице своих чувств он не замечал суматохи, царившей вокруг. Надзиратели и милиция лихорадочно сновали взад и вперед, что было им совсем не свойственно, так как обыкновенно они передвигались по темным закоулкам Святилища похоронным шагом.

К Юлию быстрым шагом подошел капитан, держа в руке пылающий факел и отдавая во все стороны резкие приказы.

— Ты священник, допрашивающий заключенных? — спросил он Юлия.

— Я. И что?

— Я хочу, чтобы все эти камеры были очищены от заключенных. Отправь их обратно по своим камерам. Здесь мы разместим пострадавших. Живее.

— Пострадавших? Каких пострадавших?

Капитан со злобой прорычал:

— Ты что, глухой? Или слепой? Ты не видишь, что творится вокруг? Новые штольни в Твинке обрушились и заживо похоронили много хороших людей. Там черт знает что творится. Давай, шевелись. Живо отправь своего подопечного в его камеру. Чтобы через две минуты этот коридор был свободен.

И он зашагал дальше, изрыгая проклятия. По-видимому, происходящее доставляло ему удовольствие.

Юлий повернул назад. Усилк все еще лежал на полу камеры. Юлий нагнулся, подхватил его, поставил в вертикальное положение. Усилк застонал. Видимо, он был в полубессознательном состоянии. Перекинув его руку через плечо, Юлий заставил его кое-как передвигаться. В коридоре, где все еще бушевал капитан, другие священники гнали перед собой свои жертвы. Никто не выражал недовольства внезапным перерывом в их повседневной работе.